Герой Советского Союза БОРИСОВ Михаил Фёдорович
СОРОК ПЕРВЫЙ...
Родился 22 марта 1924 года в поселке Михайловский Баевского района Алтайского края. В 1941 году призван в Красную Армию. Воевал на Крымском фронте, участвовал в Сталинградской, Курской битвах, освобождал Донбасс, Польшу. Звание Героя Советского Союза присвоено 10 января 1944 года. С 1968 — в Министерстве внутренних дел. Проходил службу в редакции журнала "На боевом посту" внутренних войск, затем в Академии управления МВД СССР. Уволился в запас в 1981 году. Награжден орденами "За заслуги перед Отечеством" 4-й степени, Ленина, Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды, орденами Отечественной войны 1-й степени, "За службу Родине в Вооруженных Силах СССР" 3-й степени, медалями. Автор более 30 поэтических книг. Член Союза писателей РФ. Полковник в отставке. Умер 10 марта 2010 года.
ПОЗДНО вечером 21 июня 1941 года мы с отцом были на рыбалке. Возвращались домой на другой день в пятом часу через весь город. Подошли к своему дому, а там народ. У нас единственных на всю улицу было радио. Увидели, что эта чёрная тарелка выставлена на подоконник и все слушают выступление Молотова о начале войны с фашистской Германией. У нас разница во времени с Москвой составляла четыре часа. По московскому времени Молотов выступал в полдень. Случилось то, чего больше всего боялись. Ведь совсем недавно была финская, во время которой люди очень настрадались, была Испания.
На другой день втайне от родителей побежал в военкомат. Народу во дворе было полно: городские, мужики из соседних сел. Кого-то вызвали повесткой, но многие пришли сами. Встретил и своих одноклассников. В военкомате меня слушать не стали. Я кинулся в райком комсомола. Там та же история: когда, мол, понадобишься — вызовем. Через день я пробился к самому военкому. И сейчас помню его — старший лейтенант Близнюк. Увидев меня, он сурово нахмурился. Но, видно, я сумел его убедить, почему так рвусь на фронт. Он улыбнулся: "На войну тебе рано. Пошлю в Томское артиллерийское училище".
Я, конечно, расстроился, боялся опоздать на фронт. Но делать было нечего.
В Томском артучилище мне довелось проучиться всего четыре месяца. В дни битвы за Москву большинство курсантов ТАУ-2 направили в действующую армию. Званий нам, конечно, не присваивали. Сказали: через месяц пребывания на фронте присвоят.
Обещание затянулось на годы. Я стал офицером только в конце войны, после того как окончил фронтовые курсы младших лейтенантов артиллерии 1-го Белорусского фронта, на которые меня направили уже как Героя Советского Союза.
ФРОНТ
ВНАЧАЛЕ я оказался под Москвой. Составы по военным дорогам тащились медленно, и наше путешествие затянулось на месяц. Ехали в теплушках, отапливали их углём, потому что было уже холодно, ноябрь месяц. Поскольку запастись углём можно было не на каждой станции, мы набирали его впрок, и он лежал прямо на полу, где мы и спали. В Москву приехали чернее негров, оборванные, заросшие. Человек двадцатьдвадцать пять, в числе которых оказался и я, переадресовали на юг, в Краснодар. Начальник Краснодарского пехотного училища взглянул на наш строй и только поморщился: "Мне таких курсантов не надо". Сам-то был подтянутый, сапоги блестят, а мы бог знает на кого похожи.
На следующий день приехали "покупатели". Нас разобрали по разным частям. Я попал в роту "маленьких самоварчиков" — так называли на фронте наши минометы. Дальность выстрела у них всего четыреста метров. Пехотинец мог хотя бы залечь, укрыться за кочкой. Мы же были живой мишенью для противника.
В декабре нас отправили в район Темрюка. Ехали всю ночь. Перед рассветом вместе с морской пехотой погрузились на рыбацкие сейнера, в трюмы. Так начинался ставший потом знаменитым керченский десант.
Море штормило, и я впервые почувствовал, что такое морская болезнь. Казалось, что от качки все внутренности выворачивались. Лицо было желтым. Матросы предлагали: "Выпей спирту и заешь килькой. Будет легче". Какое там! От одной мысли о еде с души воротило. А тут ещё начался вражеский налет. Измученный качкой, я выполз из трюма на палубу. Смотрел, как фашистские самолеты топят наши сейнера, и думал: "Хоть бы в нас скорее попали!".
Высадились в Камыш-Буруне, в двенадцати километрах от Керчи, сегодня это городской район. Спрыгивали прямо в воду, по гололеду карабкались на берег.
Нас, минометчиков, хватило всего на несколько часов. Вскоре наша рота перестала существовать. Нам удалось выбить немцев из Керчи. Захватили за городом несколько вражеских пушек. Снарядов к ним было достаточно. Мы покрутили-повертели маховичками, освоили трофеи и начали бить по немцам из их же пушек.
Позже меня назначили наводчиком 82-мм миномета. Я на всю жизнь полюбил этот вид оружия. Мог положить мину прямо во вражеский окоп.
Первые дни нас не кормили. Жили, что называется, на подножном корму: питались одной хамсой. От нее нестерпимо хотелось пить. А немцы все артезианские колодцы разрушили. Пили жижу из дорожных колей, воду из лужиц. И тем не менее ни одного случая кишечного заболевания среди нас не было. Чем это объяснить, не знаю. Видно, в таких условиях организм работал по-другому.
Я был тогда совсем мальчишкой, семнадцать лет. Впервые попав на юг, знакомился с природой, которая совсем не походила на ту, которую я знал. Ничего общего со степью и Алтаем — ракушечник да глина. Растительность очень скудная. Однажды моя "экскурсия" чуть не закончилась печально. Я бродил по руинам поселка Семь Колодезей. Ни одного целого дома не было — только остатки стен. Там меня засек "мессер". Вражеский пилот гонял меня минут тридцать. По сей день помню его физиономию — откормленный, в очках, ухмылка от уха до уха. Но я выпустил по нему не одну очередь из автомата.
Вскоре наступило 22 марта 1942 года, мой восемнадцатый день рождения. Где-то неподалеку от Владиславовки я был тяжело контужен и ранен.
Очнулся в госпитале, в Ессентуках. Впервые за три с половиной месяца меня там отмыли.
После госпиталя направили в 14-ю гвардейскую стрелковую дивизию, в 36-й полк. Я стал наводчиком 45-миллиметровой пушки. Мне присвоили звание младшего сержанта. С берегов Кубани через раскаленные калмыцкие степи наша дивизия была переброшена под Сталинград. В ночь на 20 августа мы форсировали Дон в районе Хопра и в течение трех месяцев вели кровопролитные бои за удержание и расширение плацдарма. Свои сорокапятки мы с горечью называли "Прощай, Родина" и "Смерть расчету". Приходилось занимать огневые позиции в боевых порядках пехоты. Расчеты менялись беспрестанно.
А потом началась операция по окружению сталинградской группировки противника.
С наступлением зимы стало трудно с фуражом. Порой лошадей кормили соломой с крыш, они обессилели. Наш ездовой выпрягал их, затаскивал пушку на пригорок, потом туда же заволакивал лошадей. Вот так мы и двигались.
"ЖИЗНЯМИ И КРОВЬЮ..."
ОДНАЖДЫ ночью на нас напали немецкие лыжники. Наш часовой вначале подумал, что это свои: настолько неожиданно и внезапно было их появление. Когда сообразил и попытался открыть огонь, у него заклинило автомат. Он успел только крикнуть: "Немцы!"
Мы выскочили из подвала кто в чём был. Я не успел даже надеть сапоги. Как наводчик, я отвечал головой за панораму. Босой, с панорамой в руках выскочил наружу. От немецких ракет было светло. Почти в упор лупили вражеские автоматы. Бросились к Донцу.
Перебрались на другой берег. А утром всех нас по очереди вызывали в особый отдел — сначала командира, лейтенанта Кузнецова, а потом и остальных. Меня спросили: "Где панорама?" Я ответил, что она у меня с собой. "Вопросов больше нет". А Кузнецова предупредили: "Если не вернешь пушки, пойдешь под трибунал".
На следующую же ночь мы пробрались к своим пушкам. Нас обнаружили лишь тогда, когда сорокапятки были уже на льду.
Казалось бы, только б передохнуть. Ан нет. Наша часть застряла перед селом Петровка. Несколько попыток взять его не принесли желаемого успеха. Третьему батальону нашего полка приказали пройти ночью во вражеский тыл и на рассвете вместе с подразделениями, атакующими село с фронта, освободить его. Наш взвод сорокапяток действовал вместе с третьим батальоном. В назначенный час ворвались в Петровку, заняв добрую её половину. А подразделения, действовавшие с фронта, не пробились. Батальон оказался в мышеловке.
К гитлеровцам подошло подкрепление, двенадцать автомашин с автоматчиками, и они нанесли по нам контрудар. Пехотинцы побежали. Вместе с ними и мы. Но метров через сто лошадей прошило пулеметной очередью. Пушки опять остались у противника. Сами еле-еле выбрались к своим. Всего несколько человек.
ЛЕЙТЕНАНТ
ДОРОГО это обошлось нашему командиру лейтенанту Кузнецову. В зарядных ящиках наших орудий находилось по два подкалиберных снаряда. Они только появились и были засекречены. И Кузнецов загремел в штрафбат.
Прошло около трех лет. Я уже был младшим лейтенантом. Иду однажды по мосту через Одер, меня обгоняет полуторка. Стоявший в кузове капитан начинает лупить по кабине кулаком. Грузовик остановился, офицер подбежал ко мне: "Борисов, здравствуй!" — "Здравия желаю". — "Да ты что, командира своего не узнаешь?" Я его действительно не сразу узнал. А он, оказывается, в первом же бою был ранен, судимость с него сняли. В тот момент, когда мы встретились, он был уже начальником штаба одного из артиллерийских полков. Слава богу, жизнь у мужика наладилась. Поговорили мы недолго: он торопился по своим делам, я — по своим. Даже адресами не успели обменяться. Очень я жалел потом об этом.
В начале января 1943 года я попал в 58-ю механизированную бригаду 2-го танкового корпуса РГК. Стал наводчиком противотанкового 76- миллиметрового орудия. Освобождал Ворошиловград и села области. Война продолжалась.
"ПОЛКОВНИК"
В ОДИН из февральских дней на наш участок фронта перебросили из Франции свеженькую немецкую дивизию. Немцы решили нас попугать: пошли на нас в психическую атаку, точь-в-точь как в кинофильме "Чапаев": в полный рост, цепь за цепью. Мы их подпустили метров примерно на двести и ударили.
Фашистов мы уложили всех. Между делом я уничтожил и машину с орудийным расчетом. Тогда мне довелось в первый раз услышать похвалу от командира: "Ну ты молодец..."
Ровно через два дня после этого эпизода мы вновь попали в переделку. Тогда произошел случай, о котором я жалею до сего дня.
Мое орудие располагалось на окраине совхоза "Челюскинец" у крайней хаты. Впереди, метрах в пятидесяти, был овраг. Вдруг видим, на противоположном склоне, прямо напротив нас, немецкий танк. Я поймал его в перекрестье панорамы и готов был нажать на спуск, как откуда ни возьмись появился незнакомый полковник. Шинель нараспашку, в руке пистолет: "Не стрелять! Это наш танк..." — "Какой наш! Вон кресты!" — "Не стрелять!" Командир взвода лейтенант Красноносов командует: "Отставить!".
Пока то да сё, полковник забегает за хату, и больше мы его не видели. А танк успел уже скрыться за кустами. Да как даст по нам! Болванка просвистела над щитом, угодила в хату и всю стену разворотила. "Вот тебе и полковник!" — подумалось мне. Надо было кинуться за ним вдогонку, задержать, но лейтенант Красноносов не позволил. До сих пор жалею, что мы послушались его...
СОЛДАТСКАЯ СМЕКАЛКА
НЕ УСПЕЛИ передохнуть — зацокали пули. Смотрим, справа от нас сотни полторы немецких автоматчиков, и уже совсем близко. Развернули пушку и встретили их огнем. Били беглым, почти в упор. Немцы залегли в снегу. Что делать? Помогла солдатская смекалка: кое-где росли деревья, и я начал бить по их кронам. Снаряды рвались вверху, залегших автоматчиков накрывало осколками. Они не выдержали, кинулись к оврагу. Добили почти всех. С десяток немцев сумели укрыться в овраге. Подошли наши разведчики. Мы им: "Ребята, тут в овраге немецкие автоматчики". Они рассредоточились вдоль оврага, уничтожили, по всей видимости, всех гитлеровцев, кроме одного. Тот добрался до противоположного склона и стал взбираться на него. Наши автоматы его уже не доставали. Тогда лейтенант Красноносов взял карабин, положил его на орудийный щит, прицелился и... попал!
За бой во время психической атаки и уничтожение автоматчиков меня представили к ордену Красного Знамени. Только я его так и не получил.
"ТИГРЫ" ПРУТ, ПО-ДИКОМУ УПРЯМЫ...
ВСКОРЕ началась Харьковская операция. Мы подошли к Чугуеву и застряли в селе Кицевка. Наступило 22 марта 1943 года, мой девятнадцатый день рождения, и меня контузило. Отлежался на батарее. Через день мы бесславно бежали. Снова оказались за Северским Донцом. Чуть позже меня вызвали в политотдел бригады и предложили должность комсорга отдельного истребительно-противотанкового артиллерийского дивизиона. Я был уже членом партии. И, естественно, согласился.
По всей видимости, комсорг из меня получился. Я часто беседовал с бойцами на патриотические темы, много рассказывал о подвигах своих бывших сослуживцев. И, конечно же, читал стихи. Ребятам это нравилось. А было в дивизионе комсомольцев подавляющее большинство — процентов восемьдесят.
Нас перебросили в курские леса на переформирование. Старый Оскол, Новый Оскол — примерно в эти края. Там мы получили пополнение личного состава, новую технику. Готовились к предстоящим боям. В том, что вскоре будут бои, и бои жестокие, никто не сомневался. Знали о новом оружии немцев: они в те дни писали, что "тигр" "будет резать русскую оборону, как нож режет масло". А ведь кроме "тигров" у них появились и штурмовые орудия "фердинанд".
Пятого июля среди ночи по всей округе загрохотало, хотя мы находились километрах в ста от линии фронта. Мы повскакивали: "Началось... Началось!.." В то же утро наши танкисты ушли на передовую. Следом направились и мотострелки.
С "тиграми" мы встретились у Прохоровки. Наш дивизион выдвинулся в район боевых действий 11 июля. Третья батарея, которой командовал старший лейтенант Павел Ажиппо, должна была прикрыть Прохоровку со стороны Яковлева. Это примерно в двадцати семи километрах от автомагистрали Москва — Симферополь. Я поехал с третьей.
Нас спас дымок, который стлался над землей: горела Прохоровка, справа от нее догорал совхоз "Октябрьский". Дымовая завеса и прикрыла батарею. "Тигры" нас не заметили. Уже потом говорили, что это был передовой отряд дивизии СС "Мертвая голова". Не знаю, но, судя по архивным данным, это скорее была ударная группа дивизии СС "Великая Германия".
Под прикрытием дыма мы успели установить орудия, сгрузить ящики со снарядами, отогнать машины.
А на душе скребли кошки. Дальность выстрела нашей пушки была всего шестьсот метров. У "тигра" же она поначалу достигала полутора километров. Вот поэтому Павел Ажиппо и бегал от орудия к орудию и почти просил: "Ребята, не стреляйте! Дайте им подойти поближе". Поединок предстоял явно неравный. Танки эти мы видели впервые. "Горят или не горят? Можно ли пробить броню?" — эти мысли стучали в голове у каждого из нас.
От первого залпа батареи загорелись сразу две фашистские машины: "Горят! За милую душу горят!" Наши позиции тут же накрыло ответным огнем. В небе закружили "мессеры", а справа ударила минометная батарея. Земля под ногами заходила ходуном...
Я поначалу кому-то подносил снаряды, где-то оттаскивал раненых, которых становилось все больше и больше. Кого-то перевязывал. Одному из заряжающих, Суполдиярову, разворотило нижнюю челюсть, практически оторвало. Я оттащил его метра на три-четыре от пушки и растерялся. Что делать? Кое-как намотал бинт на лицо, шею...
Минут через десять умолкла последняя пушка батареи. Показалось, что я остался совсем один. Кинулся к ней, покрутил маховичками. Всё в порядке, и даже снаряд в казеннике. Поймал в перекрестье панорамы борт ближайшего "зверя" и нажал на спуск. Он задымил. Кинулся за следующим снарядом. Вскоре ко мне подбежали Ажиппо и командир огневого взвода лейтенант Красноносов со снарядами. Снова бью по противнику...
В какой-то момент командира батареи тяжело ранило. Контузило и лейтенанта Красноносова.
...Последний "тигр" — восьмой по счету — успел подойти ко мне метров на шестьдесят-семьдесят. Пришлось стрелять прямо в лоб. А толщина лобовой брони сто восемьдесят миллиметров. Моей 76-миллиметровой пушке это не по зубам. Снаряд со скрежетом рикошетировал. Но в стальной коробке что-то, видимо, разладилось: машина застыла как вкопанная, сумев все-таки выстрелом в упор разбить мою пушку. Я был ранен.
В том страшном бою наша батарея уничтожила шестнадцать танков противника. Семь из них — мои.
Мне повезло. За этим боем следил со своего НП командир корпуса генерал Алексей Попов. Он и приказал начальнику политотдела моей бригады подполковнику Щукину: "Спаси этого парня..."
И Щукин выполнил приказ. Он подоспел к месту схватки на машине, рискуя собственной жизнью, и буквально из-под огня выхватил меня.
А потом был госпиталь. Пока командование части меня разыскивало, я, как только почувствовал себя мало-мальски на ногах, оттуда сбежал. На попутке, которая как раз везла хлеб в одну из танковых бригад нашего корпуса, добрался до своих. Тут произошел забавный эпизод.
У одного из офицеров спрашиваю: "А где 58-я?" Тот оказался бдительным. Сразу доложил начальнику особого отдела, что какой-то неизвестный интересуется расположением 58-й механизированной бригады. В чем-то он, конечно, был прав. Разведка у немцев работала отменно. Тем более что вид у меня... Весь в бинтах. Немцы ведь и шрамы своим делали, и раны, а уж бинты-то намотать...
Вскоре замечаю, что шагах в десяти от меня появился солдатик с автоматом. Куда я, туда и он. Потом оказалось, что начальник особого отдела моей бригады, который меня разыскивал, попросил задержать меня до его приезда. Его поняли буквально.
Через некоторое время, гляжу, появляется на мотоцикле особист моей бригады. От него я и узнал, что представлен к званию Героя Советского Союза.
ПЕРВЫЙ АВТОГРАФ
В СВОЕЙ бригаде я ещё с недельку откармливался, меня долечивали бригадные медики. Когда приступил к своим обязанностям, мы уже подходили к Харькову. Потом вышли к Днепру (Букринский плацдарм), освобождали Киев.
За это время меня несколько раз вызывали в штаб корпуса к генералу Попову. Я докладывал о своем прибытии, и он на двое-трое суток задерживал меня у себя. Когда я спрашивал у генерала причину вызова, он отвечал: "Тебе что, здесь плохо?"
И потом я пытался найти ответ на этот вопрос, но так и не нашёл. То ли генерал, не имевший никого кроме маленькой дочки, очень хотел сына. А я выглядел от силы лет на шестнадцать. То ли пытался дать солдату хоть какую-то передышку.
Наш корпус был переименован в 8-й гвардейский Краснознаменный РВГК. На формировании под Киевом нам вручили гвардейское знамя, я стал первым знаменосцем. Позже, когда такое же знамя получила и моя бригада, меня и там назначили на эту должность.
В те дни нас хотели передать в польскую армию. Сталин вызвал Попова в Москву. Верховный поинтересовался: что нужно корпусу для усиления. Генерал перечислил: дивизион "катюш", полк тяжелых танков, ещё кое-что. Вскоре все это у нас появилось. В составе делегаций я дважды побывал в польской армии, жил там по нескольку дней. Ждали, что вот-вот нас вольют в нее, и уже готовились менять форму. Но по каким- то причинам этого не произошло. Видимо, Сталин передумал.
Из-под Варшавы меня направили на курсы младших лейтенантов артиллерии 1-го Белорусского фронта. Училось легко — после училища это просто семечки были. По окончании меня оставили там командиром взвода Героев Советского Союза. Я написал четыре рапорта об отправке на фронт. Мне отказывали. Помог только пятый. Всю войну я был уверен, что останусь жив и что дойду до Берлина. И вот какая интересная вещь: с курсов я рвался в свою часть. Но со мной не согласились и направили в другую. Она-то и пошла прямиком на вражескую столицу. Мою же часть перенацелили на север. Повезло, значит.
Уже за Одером 22 марта произошел такой случай. На НП, который находился в одном из домов, на чердаке, была установлена стереотруба. Велось круглосуточное наблюдение за передним краем противника. Часов в десять два комбата и два комвзвода собрались в маленькой комнатушке за нехитрым столом: отметить мой день рождения. Вдруг подъезжает командир полка полковник Шаповалов: "Почему никого нет у стереотрубы?" Была очередь Гриши Литвиненко. Но он хитрован такой был, глаза скосил в сторону. Я подумал: да что, собственно, такого, полковник через пару минут уедет, можно будет и продолжить. Только я забрался на чердак, рядом ударила мина. Меня ранило и сбросило вниз.
До сих пор помню лицо Шаповалова: растерянное, глаза круглые... Виноватым, видно, себя почувствовал. Он меня на руки и в машину. На "амфибии" переправились за Одер, добрались до госпиталя.
В тот раз, правда, я лечился так, как никогда раньше. По вечерам заказывал завтрак, обед, ужин. Да ещё кто-то из ребят привез бочонок коньяку. Я его спрятал под койку, и каждый вечер ко мне робко так, по одному, стучались офицеры: "Не найдется ли стаканчик..."
И все-таки я опять сбежал из госпиталя. Очень хотелось попасть в свою часть. Мы ведь уже готовились к последнему, решающему наступлению.
В ходе уличных боев в Берлине батарея в основном вела огонь по вражеским узлам сопротивления. Я не был огневиком. Но больно уж хотелось самому ударить по фашистскому логову. Утром 1 мая не удержался и встал к орудийному прицелу. Впереди виднелась рейхсканцелярия. Ребята заряжали орудие, а я бил и бил по этому мрачному зданию. Только вот какого-то особого удовольствия так и не почувствовал.
Война закончилась. Мы с ребятами побывали и у поверженного рейхстага. На одной из его колонн я собственноручно нацарапал куском известки: "Я из Сибири. Михаил Борисов". Это был первый в жизни автограф…
