Герой Советского Союза КВЯТКОВСКИЙ Юрий Иванович

Родился 8 сентября 1925 года в селе Тара- совка Винницкой области Украины. В 1942 году призван в Красную Армию. Воевал с империалистической Японией на 2-м Дальневосточном фронте в составе 346-й стрелковой дивизии. Во внутренних войсках с 1945 года. Служил в конвойном полку в городе Николаевске-на-Амуре, а затем — в дивизии внутренних войск в Хабаровске. Уволился в 1950 году. Награжден орденом Отечественной войны 2-й степени, медалью "За боевые заслуги". Полковник в отставке.

В 1941 ГОДУ семнадцатилетним мальчишкой пошёл я учиться в школу снайперов. Под призывной возраст не подходил, но очень хотелось на фронт. Вот и решил — окончу эту школу и буду проситься на передовую, как имеющий военную специальность. Так и сделал. До сих пор храню ответ из Первореченского военного комиссариата города Владивостока от 11 сентября 1941 года: "На Ваше заявление сообщаем, — писал младший политрук Огрохин, — что ввиду Вашего несовершеннолетия на действительную военную службу Вас призвать не сможем. Гордимся тем, что Вы усиленно готовитесь к военной службе, и желаем Вам успехов в овладении военными знаниями и физической закалкой".

Отказ отказом, однако мечту попасть в армию не оставлял. Вечерами после работы ходил заниматься в военкомат, изучал радиодело. В начале войны с Японией, когда школу снайперов расформировали, меня зачислили в пулемётный взвод. Но командир радиовзвода, узнав, что я радист, настоял, чтобы меня перевели в его подчинение. Так я стал связистом…

15 АВГУСТА 1945 ГОДА… Уставшие, измученные жестоким боем, солдаты, не теряя времени, укрепляли только что отбитые у японцев траншеи. Рядом находился дот. Массивный железобетонный колпак оборудован двумя амбразурами. В одной крупнокалиберный пулемёт, в другой пушка. На полу люк. Железная лестница ведёт в чистую подвальную комнату. Здесь и отсиживался гарнизон во время артобстрелов и налётов авиации.

Я вышел из захваченного у японцев дота. Стояла непривычная тишина. Ночь… Из долины тянуло пороховой гарью. Услышал стоны раненых, которых после боя ещё не подобрали санитары. "Надо постараться заснуть", — подумал я и спустился в траншею, где, прижавшись друг к другу, сидели бойцы на сырой земле. Некоторые попыхивали самокрутками.

Вдруг откуда-то с левого фланга несильный, но протяжный и задушевный голос начал выводить знакомый мотив:

Тёмная ночь, только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают.

Кто-то так проникновенно пел эту полюбившуюся фронтовикам ещё там, на Западном фронте, песню, что и мне невольно захотелось подхватить:

Тёмная ночь разделяет, любимая, нас,

И тревожная чёрная мгла пролегла между нами.

Наверное, каждый из бойцов в эту короткую минуту передышки вспомнил о доме, родных и близких, оставшихся там, за сопками, в далёких краях. В глубоком и проникновенном голосе сквозила невысказанная тоска о чём-то навсегда потерянном. Звучала и затаённая тревога… Песня бередила сердце до слёз. И вот удивительно, в одночасье ушли куда-то физическая усталость, злость на самураев, скорбь по убитым и раненым товарищам. Перед глазами оживали картины прошлого. Каждого из бойцов где-то ждала любимая, но пути-дороги к ней лежали через войну.

Как-то сразу забылось о пропасти, разделяющей наши и чужие траншеи. Подумалось, как же несуразно устроен мир, разве людям обязательно воевать, проливать кровь, ведь обо всём можно договориться по-хорошему. Эти мысли не давали мне покоя.

Посмотрел на сослуживцев. Синий отблеск ночных звёзд отдавался слабым мерцанием на лицах солдат. О чём думали, о чём мечтали они в ту минуту?

Раздались шаги. В траншее появился наш комбат капитан Бардачёв. Присел на бревно.

— Вот хитрецы, — кивнул в сторону противника. — Это ж белогвардейцы поют, что на стороне японцев воюют. Обмануть нас хотят, вот и затеяли "концерт". Понимают, что услышим родную песню и расслабимся, конечно. В общем, так… Как они допоют, мы в атаку идём.

Но в атаку идти не пришлось… А произошло вот что. Действительно, белогвардейцы, воевавшие в японской дивизии, думали взять нас хитростью. Песня звучала с левого фланга, так они решили усыпить нашу бдительность, мол, здесь свои — красноармейцы. Думали, что упустим из вида этот фланг, но не тут-то было. Мы затаились на позициях. В темноте не слышно ни звука. Только над ухом жужжат занудливые комары, и впивается в лицо мошкара.

И вот стал я различать доносящийся снизу мягкий шорох. Вскоре шорохи стали явственней. Сомнений больше не осталось: нас пытаются захватить врасплох. Бойцы залегли за бруствером. Прислушиваются к тишине. Раздался крик филина: "Фу-фуу... Фу-фуу…".

И тут звучит громоподобная команда комбата: "К бою!" Первый выстрел прозвучал как хлыст сыромятный. Покатилось эхо по долине. Вдогонку ударили ещё выстрелы: второй… третий… Затем — длинный залп. В ответ захлопали отовсюду торопливые, приглушённые автоматные и пулемётные очереди.

Разгорался ночной бой. Громче и громче грохотало, ухало, ревело в распадке между сопками. Хлопотливо затакал пулемёт. Свистели пули. Я поливал из автомата кричащую темноту.

Стрельба стала затихать так же внезапно, как и началась… Снял каску, вытер лицо. Так устал, будто за полчаса наколол целую кучу дров. Облокотившись о бревенчатую стену траншеи, поднял голову. Как ни странно, не увидел на небе звёзд. Лишь падали редкие капли заморосившего вдруг дождя.

— Вот и дождались прохлады, — раздался чей-то тихий голос. Солдаты снимали скатки, раскручивали шинели. Между делом перекидывались негромкими фразами:

— Бог дождик послал…

— Да уж лучше, чем эти недобитые белогвардейцы, — прогудел кто-то зычным басом.

— Вот гады!

— Не добили их, понимаешь ли, в гражданскую…

— Ого… Добьёшь! Они жили в России кум королю. И в Маньчжурии, видать, с почётом устроились, — ответил всё тот же зычный бас.

Видимо, бойцы решили выговориться вволю за весь день вынужденного молчания. Как-никак, появилась тема для разговора. Говорили обо всём, обсуждали и этот бой, усмехались над уловкой белогвардейцев с песней:

— Да… В такую темноту, понимаешь, совсем запросто подойти незамеченными…

— Но мы-то их по-родственному встретили!

— Ишь, песенкой завлечь хотели! Думали, на дурачков нарвались. Но мы на их удочку не клюнули, — подытожил кто-то с гордостью.

…НАШ 614-Й стрелковый полк прошёл с боями от пограничного города Сахалян до Мергеня. Кровопролитные бои были в Айгуньском укрепрайоне. Тогда я понял, что при штурме молча бежать вперёд к невидимому противнику невозможно. Мои сослуживцы потом говорили то же самое. Мы кричали, но не "ура!", а просто жутко орали. Едва подбежали к доту, забросали его гранатами. Захватили вражеский дот и увидели страшную картину. Японский пулемётчик, прикованный цепями к кожуху пулемёта, мёртвый, с распоротым животом, стоял на коленях с немым страдающим лицом. Второй номер лежал в углу с открытыми глазами. В его руке был тесак, залитый кровью. Мы поняли, что он сделал себе харакири. Третий пулемётчик также вспорол себе живот, но вынуть кинжал не успел. Сидел, скрутившись улиткой, с перекошенным ртом. Стоял удушливый запах гари, перемешанный со сладковатым запахом человеческой крови.

Я выбежал из дота и с жадностью стал втягивать в себя воздух. Хотелось дышать полной грудью, и пусть воздух пропитан оружейным маслом, пусть не улеглась ещё пыль от взрыва дота…

И тут где-то в высоте защебетала птица. Она словно распевалась, прочищала горлышко, а потом запела во весь голос. Я тогда подумал: вот божья тварь, поёт и над мёртвыми, и над живыми...

Вражеский гарнизон капитулировал. Мы взяли в плен его командующего генерала Симада, а также более 50 офицеров, 170 унтер-офицеров, 800 солдат Квантунской армии. А в общем, за три недели боёв японцы потеряли шестьсот тысяч солдат и офицеров, среди них — сто пятьдесят генералов. Дорого расплатился японский народ за авантюризм оголтелой военной клики Бомбуцу, из поколения в поколение проповедующей лозунг: "Хак- ко Итио!", что значит "Весь мир под японской крышей". Возможно, впервые в Японии не нашла своего подтверждения пословица: "Как бы дорого ни стоил меч, он всегда окупит себя".

Но и советскому народу победа в войне с Японией далась нелегко. Наши боевые потери в Маньчжурии составили двадцать две тысячи раненых и восемь тысяч убитых.

Пленив дивизию, наш полк повёл японцев той же дорогой, по которой наступали от Сахаляна. Только теперь мы назывались 439-м конвойным полком. Уже дома, на Амуре, где пленные японцы грузили на баржу мешки с рисом и гаоляном, я стал свидетелем ужасающего случая.

Один из солдат, видимо, выбившись из сил, упал в воду вместе с мешком. Руководивший погрузкой унтер-офицер подбежал и стал отчитывать его. А тот, по всей вероятности, почувствовал слабину — в плену ведь, а не в боевых порядках, и стал огрызаться. Унтер-офицер весь задрожал от гнева. Выхватил из ножен тесак и со всей силы ударил им по одному плечу солдата, а затем быстро саданул по-другому: голова упала на землю. Всё произошло очень быстро. Все, кто видел эту картину, будто онемели. У меня самого язык отнялся. Только подумал: "Вот она, железная дисциплина".

— Что он наделал?.. — раздался чей-то голос.

Я повернул голову. Рядом стоял старший сержант, артиллерист из соседнего 586-го полка. Все молчали, а вот он страшно возмущался. Когда мы познакомились ближе, назвал свою фамилию — Бублик. Тогда, конечно, я не мог знать, что судьба свяжет этого человека с армией на всю жизнь. Он станет генерал-лейтенантом, начальником внутренних войск МВД СССР по Дальнему Востоку и Восточной Сибири. Встретились мы с ним уже спустя сорок лет на собрании ветеранов 396-й стрелковой дивизии. В разговоре припомнили и тот случай. Конечно, он его помнил. Разве такое забудешь?!