Герой Советского Союза КАРПОВ Василий Константинович

Родился 3 июля 1924 года в селе Лунчиково Боготольского района Красноярского края. В 1943 году окончил Киевское военно-пехотное училище, которое в годы Великой Отечественной войны дислоцировалось в городе Ачинске. Воевал на Цен- тральном фронте в 685-м полку 193-й стрелковой дивизии, в 427-м полку 192-й стрелковой дивизии 39-й армии Забайкальского фронта. Во внутренних войсках с 1945 года. Занимал должности начальника штаба полка, командира полка, начальника штаба дивизии, заместителя начальника Московского военно-строительного управления МВД СССР. Уволился в запас в 1982 году. Награжден двумя орденами Красной Звезды, орденом Отечественной войны 2-й степени, орденом "За службу Родине в Вооруженных Силах СССР" 3-й степени, медалями. Полковник в отставке. Умер в 2008 году.

1942 ГОД. Военкомат. Перекличка. Построение по командам. Незнакомый старшина повел нашу нестройную пока колонну на станцию Боготол. Поездом до Ачинска — час с небольшим. Именно туда было передислоцировано Киевское военно-пехотное училище имени Рабочих Красного Замоскворечья. Туда и прибыла наша команда, собранная из парней со всего Красноярского края. Большинство, как и я, шли налегке. Я, помню, был в мазутной байковой телогрейке, которую подарила сестра Валя.

Разместив нас в карантине училища, повели в городскую баню. После стрижки и помывки одели в новое обмундирование, выдали кожаные ботинки с железными набойками на каблуках. К ботинкам дали ещё обмотки. Старшина тут же показал, как наматывать их, чтобы не спадали. Не у всех это сразу получалось. Позже ботинки заменили кирзовыми сапогами. На новое нательное белье — бязевые рубахи и кальсоны — мы надели хлопчатобумажные гимнастерки защитного цвета и такие же брюки-галифе. Полагались ещё широкий поясной ремень и узкий — брючный, а также серая шинель грубого солдатского сукна и суконная шапка.

Когда весь ритуал обмундирования был завершен, нас трудно было отличить друг от друга. Потом, привыкнув, стали узнавать товарищей даже со спины.

По прибытии в военный городок нас завели в казарму, разбили повзводно и представили командира 2-го взвода лейтенанта Колинько, заместителя командира роты по политчасти старшего лейтенанта Журавкина. Он уже побывал в боях, был ранен и в училище был направлен после госпиталя. Командиром нашей 9-й роты был старший лейтенант Хорошулин.

Командир взвода разбил подчиненных на четыре отделения. Командиром 1-го был назначен я — курсант Карпов. Представьте мое волнение — с первого дня службы в подчинении моем были военные люди.

В казарме были двухъярусные нары: 1-е и 2-е отделения разместились внизу, 3-е и 4-е — наверху. Из постельных принадлежностей — матрацы. В ногах — полочки для учебных пособий. Рядом — открытая пирамида для винтовок, где два гнезда предназначались для противотанковых ружей Симонова. Два стеллажа — для двух станковых пулеметов "максим", один — для крупнокалиберного пулемета "Диск". Тумбочка дневального, около которой было несколько ящиков с боеприпасами. Первое, что сделал взводный — познакомил нас с распорядком дня, который должен был выполняться точно и безоговорочно.

Наутро, сразу после подъёма, я, уже как командир, должен был учить своё отделение и учиться сам быстро и правильно надевать и снимать обмундирование, складывать его при отходе ко сну. Это усвоили легко, тем более что накануне с нами провели толковый практический инструктаж помощники командиров взводов. Затем — во двор на физзарядку, которая всегда проходила без головных уборов и гимнастерок, а то и без нательных рубашек. После зарядки — утренний туалет. Затем — завтрак. И занятия, занятия — по строевой, огневой, физической, тактической подготовке и другим дисциплинам. В первые дни было очень тяжело. В 23 часа, после вечерней поверки, услышав команду дневального "Отбой!", все моментально погружались в глубокий сон.

Все, кому в те военные годы довелось служить, согласятся со мной, что большую роль в обучении солдат-новобранцев и во всей организации службы играли младшие командиры: отделенный, помкомвзвода, старшина. Без преувеличения можно сказать, что на их плечах лежала вся забота о поддержании порядка в подразделении, они являлись первыми и, пожалуй, основными воспитателями солдат. Мы, младшие командиры, сами занимались одиночной подготовкой солдат по всем предметам. Этому обязательно предшествовали обстоятельные инструктивные занятия, проводимые командиром взвода (когда тематика была взводной) или офицерами ротного звена (по тематике обучения роты).

Через полтора месяца мне было присвоено звание младшего сержанта, и я прикрепил на петлицу один треугольник. Мелочей в подготовке курсантов не было. Вроде бы пустяк — правильно уложить обмундирование. Но в случае подъема по тревоге несколько секунд могли либо спасти жизни солдат, либо погубить их. Это внушал нам ротный, частенько поднимавший роту по тревоге даже ночью.

От младших командиров требовали в совершенстве знать все уставные команды, уметь проводить с отделением строевую и физическую подготовку. Объективности ради надо сказать, что служба в армии с первого до последнего дня мне нравилась и все дисциплины давались мне легко. Мы показывали курсантам, как надо работать на турнике, на гимнастическом коне, на параллельных брусьях. Ходили на лыжах, изучали с солдатами устав внутренней и гарнизонной службы, материальную часть винтовки Симонова, ручного пулемета Дегтярева, станкового пулемета "максим", крупнокалиберного пулемета ДШК, гранат, учили умелому пользованию противогазом и уходу за ним.

Требовательность командного состава к себе была не меньшей, чем к своим подчиненным. Они всегда помнили и руководствовались мудрыми указаниями великого Суворова: "Научись повиноваться, прежде чем будешь повелевать другими".

У курсантов с первого дня воспитывались беспрекословное повиновение командирам и ответственность за выполнение требований военной присяги, уставов и наставлений Красной Армии. От всех категорий военнослужащих требовалась высокая пролетарская сознательность в выполнении воинского долга. Вот почему в те годы таких возмутительных явлений, как невыполнение приказаний, пререкания с командирами, пьянство, хулиганство или самовольные отлучки, почти не было, а о ЧП я тогда и не слышал. Не встречалось взаимной грубости начальников и подчиненных. Взаимоотношения между военнослужащими строились строго по уставу. Не было также и панибратства. Во всей службе чувствовалась твердая рука командира. Всюду царили порядок и организованность. Распорядок дня был незыблем. От подъёма до отбоя все делалось по сигналам и всё шло своим чередом. Никто не имел права срывать с занятий курсанта или командира. Вполне естественно, что первое время не все легко привыкали к размеренному, но напряженному ритму армейского механизма. А марш-броски на 10, 15, 20 и 25 километров с полной боевой выкладкой, военизированные переходы пешком, а зимой на лыжах и вовсе требовали исключительно больших физических и моральных усилий.

Ведь до этого каждый жил по-своему, как ему хотелось. А теперь — ни шагу без разрешения командира. Свои привычки и наклонности пришлось забыть.

СПУСТЯ полтора-два месяца все курсанты взвода втянулись в новую жизнь, строгий армейский распорядок и тяжелые нагрузки стали привычными. Причём установленный порядок поддерживался всеми командирами постоянно. Курсант твёрдо знал, что, как и когда ему надлежит делать. В казарме всё до мелочей было продумано, не было никаких излишеств. Я уже говорил, что оружие хранилось в открытых пирамидах или на стеллажах. Командир регулярно проверял его наличие и состояние. Для чистки оружия были оборудованы столы в специально отведённой комнате. Все это, безусловно, способствовало укреплению дисциплины, постоянному поддержанию сложившегося годами устройства жизни в армии. В этом, если хотите, тоже была заложена сила и боеспособность Красной Армии.

Характерная особенность того времени — о какой-либо опёке сверху и речи не было. Каждое должностное лицо точно знало круг своих обязанностей и строжайше их выполняло. Никогда ни один начальник не подменял нижестоящего. Каждому в пределах его служебного положения предоставлялась полная самостоятельность.

Командиры взводов находились в подразделениях с подъёма до отбоя в те дни, когда они были дежурными. В другое время они являлись к началу занятий с командирами, либо сами проводили занятия со взводом, когда это было предусмотрено расписанием. Командирам взводов предоставлялось время для инструктирования младших командиров к пред- стоящим занятиям. Заместитель командира и командир роты периодически посещали занятия, заходили в казарму два-три раза в неделю. Командир батальона — ещё реже. Но зато когда они появлялись в роте, то своим опытным взглядом подмечали недочёты в содержании и методике занятий, в несении службы и после делали замечания соответствующим командирам, но ни в коем случае не в присутствии подчиненных.

Наш взводный лейтенант Колинько был хорошо подготовленным офицером, человеком грамотным, культурным. Всегда интересно проходили у него занятия по тактической, огневой и политической подготовке. Когда мы направлялись строем к месту занятий или обратно, он всегда шел впереди, причем сам был и запевалой. Вскоре я стал у него помкомвзвода и, как старший сержант, носил в петлицах по три треугольника.

Командир взвода лейтенант Колинько и командир роты старший лейтенант Хорошулин оба были высокого роста, стройные, подтянутые. Форма на них сидела ладно, подворотнички сияли белизной. На этих офицеров приятно было посмотреть. Даже их внешний вид подчеркивал их организованность, собранность, культуру. Своё дело они знали и обязанности выполняли с видимой лёгкостью. Надо признаться, что, когда меня назначили командиром отделения, я робел, думал, что не смогу наладить правильные взаимоотношения с курсантами и старшими начальниками. Но я быстро нашел общий язык со всеми. Конечно, обязанности командира отделения я старался выполнять с исключительным старанием, горя желанием оправдать оказанное мне доверие. Видя это, командир взвода и командир роты всячески мне помогали, поддерживали, да и поощряли за успехи.

Замечу, что в то время (так же было и в послевоенное) частых перемещений по службе не наблюдалось. Командиры нередко занимали одну и ту же должность по нескольку лет. Служебные вакансии были редким явлением. При этом не высказывали недовольства даже взводные с пятишестилетним стажем.

По выходным дням обычно проводились спортивные соревнования. Сами стирали обмундирование. Одним словом, без дела не сидели, курсанты не были брошены на произвол судьбы.

Навсегда запомнились проводимые по плану начальника общеучилищные вечерние поверки, когда все подразделения выстраивались на плацу. Командиры проводили перекличку личного состава, затем принимал рапорт старший командир, который, в свою очередь, докладывал начальнику училища. Духовой оркестр играл "Зарю", а затем все училище торжественным маршем проходило перед командованием.

Большое внимание уделялось в училище изучению оружия, огневой подготовке. Прекрасно знали материальную часть, взаимодействие частей оружия до заряжания, при заряжании, в момент выстрела и после него. Проводились соревнования между курсантами, отделениями и взводами по разборке-сборке оружия, способствовавшие достижению чёткости и правильной последовательности этих действий. Всё умели делать с завязанными глазами. Наряду с тактикой огневая подготовка считалась важнейшей составляющей всей военной науки. На все годы службы я изучил материальную часть мосинской трехлинейки образца 1891 года, пулеметов "максим" и Дегтярёва, ручных гранат. С этим приходилось воевать на фронте. ДШК и противотанковое ружье Симонова встречались мне реже.

Вспоминаю случай из курсантской жизни. На стрельбище отрабатывали стрельбу из пулемета "максим" с рассеиванием. Лейтенант Колинько перед строем предупредил, что тот, кто плохо отстреляет, будет нести пулемет (со снятым щитком) от стрельбища до казармы. А шагать надо было четыре километра. В тот раз я оплошал, и пришлось мне тащить тяжеленный "максим" на горбу. Полезный был урок. Зато потом на протяжении всей моей службы, из какого бы оружия ни приходилось выполнять упражнения учебных стрельб, оценка была не ниже "хорошо".

В сентябре 1942 года курсантский состав нашего училища был приведён к присяге. Зачитывали ее текст перед строем, клятву скрепляли собственноручной подписью...

До войны мы чётко видели плоды своего труда, особенно в годы первых пятилеток. И вот теперь вся наша жизнь была нарушена. Снова предстояли годы нужды, напряженного труда, бессонных ночей, тревог за своих родных и близких. Для всех нас закончились дружеские встречи, мы забыли отдых и только во сне видели домашние пироги. Начиналась новая, ещё неизведанная, но уже страшная жизнь.

О ПЕРВОЙ мировой 1914-1918 годов я слышал только из рассказов отца — участника той войны. Ещё живы были солдаты-инвалиды тех давних боев — мы встречали калек без рук, без ног.

И вот тяжесть испытания новой войной легла на наши плечи. Тревожно на моей душе было ещё и от того, что на фронт ушли братья Тимофей и Владимир. Я пока не мог представить всего того горя, что принесет война. Трудно верилось в то, что враг уже топчет нашу землю — наш сибирский городок Боготол был очень далеко от фронта, и жизнь здесь шла своим чередом. Только лица земляков стали суровее, не стало слышно смеха. А радио приносило сводки с фронтов, звучавшие все тревожнее и горше…

Война перевернула всё. Многое, что до этого считалось важным и необходимым, вдруг потеряло свое значение и отошло на второй план. Все как-то иначе стали смотреть на привычные вещи. Все как будто повзрослели на несколько лет сразу, стали мудрее, сознательнее. Видели мы и то, что наш народ не унывает, преодолевает невзгоды, готов делать все возможное и невозможное, чтобы свернуть шею наглому врагу. Каждый молча, стиснув зубы, делал своё дело. В магазинах всё исчезло, вводились карточки на хлеб и другие товары.

ШЁЛ уже второй год войны. Вести с фронтов приходили неутешительные. Мы вслушивались в каждое слово Совинформбюро, пытаясь уловить скрытое содержание, подтекст в лаконичных, до предела отшлифованных сводках. Всякое новое сообщение живо обсуждалось курсантами. Неудачи на фронтах удручали и огорчали.

Никому и в голову не могло прийти, что война с самого начала примет для нас такой опасный оборот. Ведь в течение многих лет в школе, в газетах и книгах, в киножурналах и докладах на собраниях, в стихах и песнях нам внушали мысль, что "врагу не гулять по республикам нашим". Весь народ и мы, молодежь, были убеждены в том, что если война разразится, то наша армия будет бить врага на его территории, что мы одержим скорую победу малой кровью.

Но действительность оказалась иной, тяжело было разочаровываться. Но, к чести нашего народа, ни у кого не было сомнений в том, что, несмотря на временные неудачи, враг будет разбит и победа будет за нами.

А с переходом наших войск в контрнаступление под Москвой настроение среди личного состава Красной Армии, среди трудящихся всей страны заметно улучшилось. Именно под Москвой наши войска развеяли в прах бредовые идеи гитлеровских генералов о молниеносной победе и развенчали миф о непобедимости немецко-фашистской армии.

В апреле 1943 года, будучи восемнадцатилетним курсантом Киевского военно-пехотного училища, я был принят кандидатом в члены партии, через год стал офицером и членом ВКП(б). Я, выходец из крестьянской семьи, из рабочих стал курсантом и офицером, готовясь идти в бой с врагами Родины. Делал это сознательно. Разве мог я думать, получая партбилет и офицерские погоны, о каких-либо привилегиях в дальнейшей жизни, о карьере, о высоких заработках? Разве лёгкий путь я себе избрал?..

войне у каждого своя судьба. Один, глядишь, побывал во многих боях, крутых переделках, но не только остался жив, а даже не получил ни одной царапины. Как мой друг, командир 4-й роты Юра Альчиков. А кто- то погиб, даже не встретив в лицо врага — в разбомбленных эшелонах, при артобстреле. Были и такие, кто в течение всей войны не сделали ни одного выстрела по врагу. И не потому, что не желали этого — просто место их было не там, где свистели пули и рвались снаряды. Но они делали своё дело, и труд их был тоже ратным, очень нужным для нашей Победы.

..Поступил приказ: ускоренно закончить подготовку курсантов, принять экзамены, сделать выпуск с присвоением офицерских званий и отправить на фронт. Ранним утром в июле 1943 года нас, офицеров-выпускников, погрузили в товарные вагоны, где мы своими руками оборудовали двухъярусные нары. И эшелон пошел на запад.

В пути следования до нас доводили сводки Совинформбюро о положении на фронтах. От Ачинска почти до передовой эшелон шел практически без остановок, ему была дана "зелёная улица". Даже паровозы на узловых станциях менялись в считанные минуты, едва ли не на ходу.

Как только миновали Москву и двинулись дальше в западном направлении, увидели страшные следы войны: многие станции и населенные пункты по пути следования были разрушены во время бомбежек. На некоторых станциях всё управление движением сосредоточивалось в одной-единственной теплушке, снятой с колес, поскольку все станционные строения лежали в развалинах. Мы видели нагромождения сгоревших вагонов, разорванных взрывами цистерн и опрокинутых паровозов. Видно было по всему, что сила вражеских бомбёжек была чудовищной. Людей на станциях почти не осталось.

На рассвете под станцией Новгород Северский наш эшелон попал под бомбежку. Весь личный состав спешно высыпал из вагонов и укрылся в кюветах и в подлеске вдоль железнодорожного полотна. Отбомбившись, немецкие стервятники ушли в свою сторону. А нас построили и в пешем порядке развели в назначенные части. Так я попал в 685-й стрелковый полк 193-й стрелковой дивизии, где стал командиром пулеметно- го взвода. Началась моя фронтовая жизнь...

С ЛИЧНЫМ составом пришлось знакомиться прямо в траншее, переходя от одного расчёта к другому. А во взводе было на то время всего- то десять бойцов.

Почти все они были старше меня, некоторые — ровесники моего отца. Большинство — выходцы из рабочих и крестьян, с неважным образованием, но зато с большим жизненным опытом. Я, поставленный ими командовать, сам многому научился у своих подчиненных, которые успели понюхать пороху. Научился и в использовании грозного группового оружия — станкового пулемета, и в тактике ведения боя. Я уж не говорю о простых на первый взгляд, но важных во фронтовой обстановке мелочах быта, поведения на передовой.

Весь личный состав был уже по-настоящему втянут в армейскую службу. Почти все имели годичный фронтовой стаж, опыт ведения боев. Некоторые были ранены, да не по одному разу, и вернулись на фронт из госпиталей. И никаких жалоб на трудности! Между прочим, пулемет-то весит 66 килограммов, а с жидкостью для охлаждения все 70. Плюс коробки с лентами. Плюс винтовка-трехлинейка у каждого. Ноша приличная, но никто и никогда не отставал в наступающей цепи.

Как тут было не вспомнить с благодарностью те уроки, что преподали нам в училище наши первые командиры. Те занятия, помноженные на фронтовой опыт, выручили меня и в маршевой роте в тылу, и на Восточном фронте.

Фронтовой опыт мы впитывали как губка воду. После первой бомбежки и обстреле немцами с воздуха и солдаты, и офицеры поняли цену саперной лопатке. Умение быстро и ловко окапываться, чему многие нехотя учились в тылу, на фронте не раз спасало от смерти. Скептиков, прежде пренебрежительно относившихся к саперной лопатке, становилось от боя к бою все меньше — и в прямом, и в переносном смысле. Лодыри, считавшие рытьё щелей и укрытий в мирное время, да ещё в жаркую погоду, чуть ли не издевательством над солдатами со стороны командиров, на фронте получили жестокие уроки. Все поняли простую окопную истину — чем быстрее и глубже зароешься в землю, тем больше у тебя шансов уцелеть.

К МОМЕНТУ моего прибытия в действующую армию наши войска уже довольно сильно потрепали гитлеровцев по всему фронту, уже шли безостановочно в наступление. Инициатива теперь была в наших руках.

Когда мы овладели правым берегом Десны, глазам моим предстало страшное зрелище, которое не забуду никогда. Десятки, сотни, тысячи трупов гитлеровцев, которые немцы, отступая, не успели захоронить, разлагались вокруг. Одни — распластанные на земле, другие — сидящие в окопчиках, третьи — почти полностью обгоревшие, скорченные... По ним ползали черви, роились мириады мух.

Наши части непрерывно теснили противника и за несколько дней продвинулись далеко вперёд. Мы форсировали Десну и были переброшены к реке Сож. Её форсировать нашей части не удалось. Соединение было передислоцировано к Днепру с такой же задачей — форсировать реку. Это нам удалось совершить практически с ходу по наведённым переправам, на подручных средствах. Для своего пулемётного взвода я получил рыбацкие лодки.

По установленному сигналу началось форсирование. Немецкая разведка заметила с воздуха передвижение наших войск, над переправой появились вражеские бомбардировщики. Но передовые части наших войск уже переправились на левый берег, стремительно расширяли плацдарм как по фронту, так и в глубину.

Вражеская авиация работала с чисто немецкой педантичностью каждое утро. В одно и то же время на весьма почтительной высоте появлялась "рама", как называли самолёт-разведчик Фокке-Вульф. С него немцы изучали передний край наших войск, заодно разбрасывали листовки, призывавшие нас сдаваться в плен. Напоследок фашист бросал с самолета несколько авиабомб малого калибра и улетал на свой аэродром. Фашистские агитки солдаты пускали на бытовые нужды, шутя говорили, что "прошла политинформация". Но все знали, что вслед за "рамой" должны прилететь и тяжелые бомбардировщики.

С наступлением ночи противник обозначал свой передний край пуском разноцветных ракет, а затем стал применять осветительные авиабомбы, боясь смелых вылазок наших солдат через "нейтралку".

Каждодневные наступательные бои изматывали силы, но мы понимали, что остановка смерти подобна. Нужно было во что бы то ни стало двигаться вперёд и только вперёд. Гитлеровцы остервенело сопротивлялись.

Мне, как офицеру, по характеру своей деятельности приходилось встречать самых разных людей. Интересно было наблюдать, как в определенных условиях внезапно проявляются скрытые до поры качества человеческой натуры. Иногда достаточно было одного-единственного штришка, чтобы увидеть человека в совершенно ином свете, чем раньше. Не надо было быть выдающимся психологом, чтобы невооруженным взглядом увидеть различия в характерах, наклонностях людей.

В моем взводе были самые разные люди. Не лучше и не хуже других. Со всеми своими достоинствами и причудами. Были люди мужественные, не знающие страха, презиравшие смерть, готовые идти по первому приказанию в огонь и в воду. Такие как наводчик рядовой Котькало или командир четвертой роты старший лейтенант Юра Альчиков, мой хороший друг. Этот прошел в боях две войны — с Германией и Японией, и, хоть шёл в атаки первым, ни разу не был ранен, зато заслужил много боевых наград. После войны он в звании майора служил заместителем командира части в Иркутске. Страстный охотник и рыболов, прекрасный семьянин, жизнелюб, он умер в кресле, собираясь на работу. Отважное сердце остановилось...

Но встречались и трусы, людишки, на которых противно было смотреть. Если кто-нибудь будет утверждать, что на фронте не было страшно, — не верьте. Было страшно, да ещё как! Но человек должен был взять себя в руки, подавив страх, и выполнить боевое задание. Мне посчастливи- лось в том, что мой взвод по приказанию капитана Кушхаканова придавался четвертой роте, которой командовал Юра Альчиков. О таких волевых, находчивых и бесстрашных офицерах и говорят: "Или грудь в крестах, или голова в кустах". Юра был молодым здоровым парнем, всеобщим любимцем. Его уважали и за удаль, и за веселый нрав. Он никогда не унывал, не терялся в любой обстановке. Был исключительно энергичным и деятельным человеком. Рядом с ним все чувствовали себя как-то уютно, спокойно. На фронте многие старались подражать ему. Справедливости ради замечу, что он никогда не бравировал своей удалью, не был и зазнайкой.

Весьма заметной фигурой был и наш командир батальона капитан Захаров. До войны он работал заместителем председателя исполкома Совета народных депутатов, а потому обладал многими полезными для командира качествами: умением работать с людьми, планировать свой день, держать на контроле исполнение своих распоряжений, хозяйским взглядом подмечать недостатки в своих подразделениях. Капитан Захаров был весьма грамотен и в военном отношении.

НАШИ части продвигались вперед на запад с непрерывными боями. Противник цеплялся за каждый выгодный для него рубеж, за каждый населённый пункт. Каждый километр доставался с боем. Противник вёл арьергардные бои, минировал дороги, затрудняя наше продвижение. По пути отступления гитлеровцы творили свое чёрное дело: сжигали села, взрывали мосты и промышленные сооружения. Мы видели повешенных и расстрелянных советских людей, заваленные трупами колодцы, печные трубы на месте сел и деревень. После этого нам не нужна была особая агитация и пропаганда — ненависть к врагу и без того была нестерпимой. Теперь, когда противник отступал, главным содержанием работы командиров стало поддержание высокого наступательного порыва. Но вместе с тем уделялось внимание и тому, чтобы личный состав не допускал мародерства, чтобы даже в мелочах не обижал гражданское население. Ведь люди, настрадавшиеся во время оккупации, нас встречали как победителей, от всего сердца делились последним куском хлеба со своими освободителями.

От честных граждан мы узнавали о подлом поведении отдельных изменников, перешедших на службу к гитлеровцам. Эти продажные шкуры вели себя исключительно нагло. Они старались выслужиться перед своими "хозяевами", выдавали им подпольщиков, партизан, коммунистов. Когда мы вошли в Новгород Северский, узнали о полицае, которого при попытке к бегству поймали местные женщины. Он бежал огородами, босиком. Разгневанные русские женщины, вооруженные лопатами, привели его на площадь и там повесили.

НАСТУПЛЕНИЕ наших войск было стремительным. После форсирования Днепра при подходе к городу Лоеву я был тяжело ранен, потерял много крови. Мои бойцы под руководством санинструктора сделали мне перевязку и отправили по уже наведенной переправе в медсанбат. Здесь в большой палатке мне сделали операцию, наложили повязку. Нас, раненных, уложили в кузов машины на подстилку из соломы и в сопровождении медработника отправили в полковой полевой госпиталь. До него добрались поздно ночью. Ехали в кромешной тьме, с погашенными фарами. Дорога едва проглядывалась, она была вся изрыта воронками. Машину мотало из стороны в сторону — казалось, что всю душу вытрясет.

За время пути нервное напряжение несколько спало, но силы меня совсем оставили. Наконец на носилках меня стащили с машины. После тщательной обработки раны мне наложили гипс на всю левую ногу — от стопы до паха. Я мог лежать только на спине.

Кто не был ранен и не прошел через госпитальные мытарства, вряд ли поймет то наше моральное состояние. Несколько часов назад — здоровые, активные, рвущиеся в бой молодые мужчины, а теперь — совершенно беспомощные, обессиленные, увечные. После тяжелого ранения довелось и мне хлебнуть госпитального лиха полной мерой.

С фронта меня с товарищами по несчастью отправили аж на Урал, в Свердловск. На станции наш санитарный поезд простоял целые сутки. Потом молодые парни и девчата (как выяснилось позже, это были студенты медицинского института) перенесли нас из вагонов в машины, доставили в госпиталь. Находился он в четырехэтажном здании бывших контор между улиц Малышева и 8 Марта. К тому времени госпиталь уже был оборудован вполне прилично: в каждой палате были кровати с белыми простынями, тумбочки. Мы, окопники, от такого комфорта уже отвыкли. Операционные, перевязочные, столовая и кухня функционировали бесперебойно — всё делалось для нашего скорейшего выздоровления.

Фронт остался где-то далеко, но отголоски войны доставали нас и здесь. Было много тяжелораненых, они почти беспрерывно стонали. То и дело к госпиталю подъезжали автомашины, санитары вносили всё новых и новых наших товарищей по несчастью.

Тот гипс, что наложили мне в полевом госпитале, с меня не снимали. Спустя неделю он насквозь пропитался гноем, выделявшимся из раны. Вся нога зудела. Боль усиливалась с каждым днем, повысилась температура. Каждое утро при обходе я докладывал об этом врачу. Тот успокаивал: "Ничего, скоро все пройдет, потерпите".

И я терпел. Боль не утихала, зуд не давал заснуть. Я устал от бессонницы, лишился аппетита. Так прошло ещё несколько дней. В одну из ночей, когда все спали, моему терпению пришел конец. Штопором перочинного ножа я проковырял гипс ниже колена. В дыру буквально фонтаном хлынула гнойно-кровавая масса с тошнотворным запахом. Её вылилось, наверное, не меньше двух стаканов. В палате появилась дежурная сестра Лея. Она вызвала врача, который приказал заменить на моей постели простыню, а сам ватным тампоном закупорил проделанное мною в гипсе отверстие. Доктор стал ругать меня за самолечение, но мне после той незапланированной процедуры, когда вышел скопившийся гной, стало значительно легче, я быстро уснул и проспал как убитый почти сутки.

Проснулся бодрым и жизнерадостным. Лечащий врач рекомендовал отверстие в гипсе не заделывать, а заткнуть пробкой. И уж когда снова будет невмоготу, вынимать ее и спускать скопившийся гной. Такую вот процедуру мне приходилось делать почти месяц.

Когда боль отступила, я стал обращать внимание на окружающую обстановку. Интересовало все: и врачи, и сёстры, и лежащие рядом бойцы и командиры. Казалось невероятным, что лежу на чистой постели, никаких тебе обстрелов и бомбежек. Правда, рядом мучались тяжелораненые товарищи, их боль отзывалась и в каждом из нас. Многие не могли уснуть без снотворного.

Свободного времени между обходами врачей и процедурами было достаточно — раненые рассказывали друг другу боевые эпизоды, трагические или, наоборот, смешные истории, свидетелями или участниками которых были на фронте. Наладили мы собственное производство папирос — шефы приносили нам легкий табак, тонкую папиросную бумагу...

Глядя на товарищей по несчастью, я успокаивал себя тем, что по сравнению со многими ранен был "культурно". Голова цела, ногу обещают сохранить, буду ходить, смогу работать. Вон, мой тезка Вася, остался без руки. Жить-то будет, но на всю жизнь теперь калека.

Как-то ночью к нам в палату привезли молодого черноволосого лейтенанта по имени Володя. Он тоже окончил ускоренные офицерские курсы, служил заместителем командира роты по политчасти. В первом же бою был тяжко ранен — ему ампутировали обе ноги выше колена.

Двадцатилетний парень оказался совершенно беспомощным. Все дни он лежал молча, глядя в потолок, и тяжело вздыхал. В разговоры вступал неохотно. По ночам, когда палата засыпала, он рыдал как ребенок. Тогда в палату приходила дежурная сестра, садилась возле него и, как могла, старалась его успокоить.

Однажды ночью я проснулся от какого-то шума. Вижу — Володька на своих сильных руках подтянулся к окну, уже пытается открыть его. Я ещё был лежачим, сам встать не мог. Заорал: "Стой! Подъём!". Выздоравливающий Митяков, другие ребята повскакивали с кроватей, подхватили лейтенанта под руки, стащили с подоконника. Ещё бы несколько мгновений, и... Наша палата находилась на самом верхнем, четвёртом этаже...

Прибежала ночная сестра Катя. Она сильно переживала, что едва не проглядела Володю. После той ночи мы решили установить негласное круглосуточное дежурство по палате. Усилили мы и "воспитательную работу" с Володей, упирая на то, что если сильный он мужик, то всё преодолеть должен. Ему сделали довольно удачные протезы, он, хоть и с костылями, но стал самостоятельно ходить, заметно повеселел. А та самая сестричка Катя стала его женой...

ЖИЗНЬ в палате шла своим порядком. Ранним утром дежурная сестра измеряла температуру. Потом санитарка приносила чайник с водой, таз и помогала умыться лежачим. На завтрак — манная, перловая или пшённая каша, небольшой кусочек чёрного хлеба и чай с сахаром. На обед — жидкий, без единой жиринки, суп, та же каша с маленькой котлеткой или кусочком рыбы, чай. Ужин был равен завтраку.

После завтрака был обход лечащего врача. Я просто лежал в гипсе, никаких лекарств мне не назначали. После обхода — свободное время. Читали книги, писали письма, делали папиросы.

После обеда все, как правило, спали — отсыпались за бессонные фронтовые ночи. По вечерам иногда приходили шефы — кроме гостинцев они приносили нам новости. Над нашим госпиталем шефствовали мединститут и табачная фабрика. Будущие врачи не только практиковались на нас, помогая врачам и сёстрам. Они приносили кое-что из продуктов, купленных на наши деньги по нашим же просьбам. Благодаря им, мы не чувствовали себя одинокими и забытыми. Ну а табачники помогали куревом, что для солдата немаловажно.

Иногда приходили в нашу палату пионеры и школьники. Они читали стихи, пели песни. Их приход нам всегда был приятен, детвора заметно поднимала настроение, хотелось жить. А уж о письмах из дома или от боевых товарищей и говорить не приходится — то была главная радость.

Приближался новый, 1944 год. Известия с фронтов радовали. Успешное наступление почти на всех участках советско-германского фронта вселяло уверенность в скорую победу. Хотя до нее было ещё ох как далеко! Местное радио вещало о трудовых подвигах уральцев и соседей-сибиряков. Особо я гордился земляками, когда слышал о героических действиях сибирских полков и дивизий.

До новогоднего праздника оставалось несколько дней. Несмотря на тяжесть нашего госпитального положения, хотелось как-то отметить главный праздник в году. И здесь опять помогли заботливые шефы. В кинозале они установили елку, украсили ее, дали небольшой концерт, на который даже лежачих принесли на носилках. А после концерта в каждой палате они устроили праздничный ужин. Он был, по случаю Нового года, даже с выпивкой.

После праздника жизнь наша потекла по привычному руслу. Здоровье восстанавливалось далеко не так быстро, как хотелось бы. Организм был ослаблен месяцами лежания на койке, скудным питанием. Мне порою казалось, что полжизни прошло в госпитале. Всё думал: когда же выйду на своих ногах из палаты? Чтобы отвлечься, старался побольше читать, благо в госпитале была хорошая библиотека, и её заведующая разносила книги по палатам точно по графику.

Когда стал передвигаться на костылях, спускался вниз, в клуб. Кроме кинокартин там давали шефские концерты местные и приезжие артисты. Однажды в госпитале даже выступали джаз Леонида Утесова, Рина Зеленая и Клавдия Шульженко. В вечерах художественной самодеятельности вместе с коллективами свердловских предприятий, вузов и техникумов выступали и наши выздоравливающие.

Незаметно и 23 февраля наступило. Вновь концерт, поздравления, скромные, но трогательные подарки шефов: туалетное мыло и дешевый одеколон, самодельные кисеты и носовые платки. Курящими в палате были почти все, и почти все — лежачие. Поэтому курили по очереди, не вставая с коек. Санитарка хоть и поругивала нас, но приходила, чтобы проветрить палату и убрать окурки.

Завидуя тем, кто мог самостоятельно дойти хотя бы до курилки, я с нетерпением ждал, когда с меня снимут опостылевший, ставший прямо- таки ненавистным гипс. На дворе стояла крепкая уральская зима, а я, кроме белого потолка, ничего не видел.

И вот долгожданный день наступил. В палату вкатили тележку-носилки, меня перекантовали с койки и повезли в операционную. Даже пока меня везли по коридорам, я увидел кипучую, как мне казалось, жизнь. В течение долгих месяцев находившийся в замкнутом пространстве, я увидел множество людей — ходячие раненые прогуливались в одиночку и группами, шутили и смеялись, врачей и сестёр в госпитале, оказывается, очень много, да и сам госпиталь огромен...

Снять мой гипс оказалось делом непростым. Операция длилась более двух часов. Нога моя представляла жуткое зрелище — врачи, обмениваясь мнениями, вздыхали и качали головами, да я и без них уже понял, что радоваться пока нечему. Во-первых, рана на голеностопном суставе была такой же открытой, как и в день ранения. Во-вторых, у меня образовалась так называемая контрактура, то есть нога перестала сгибаться в голеностопном суставе. Мышцы всей ноги от многомесячного бездействия атрофировались. К разработке стопы можно было приступать не раньше, чем рана полностью затянется.

После обработки раны мне вместо тяжеленного гипса наложили обычную повязку. Стало гораздо легче. И на душе тоже. Теперь я мог с разрешения врача ходить на костылях. Несмотря на все старания врачей, рана моя не закрывалась. Говорили, что нужно время. Я был комиссован и признан не годным к военной службе в военное время и ограниченно годным — в мирное, с переосвидетельствованием через 6 месяцев. Так, с незакрытой раной, в марте 1944 года я был выписан из госпиталя.

Получив все необходимые документы — денежный, вещевой и продовольственный аттестаты, выписку из постановления медицинской комиссии и направление в Боготольский райвоенкомат, — я отправился на родину.

Настроение у меня, когда вышел за ворота госпиталя, надо признаться, было неважное. Ковылял на вокзал и думал: как сложится моя судьба дальше? Все обернулось не совсем так, как я ожидал, о чём мечтал, на что надеялся. Как ни надоел мне госпиталь, жили мы там сплоченной боевой семьей, наши беды сделали нас почти родными, мы понимали друг друга с полуслова, сопереживали товарищам.

Я понимал, что еду домой, что там будут рады видеть меня, каким бы я ни вернулся. Но ещё шла война, ещё где-то сражались с врагом мои товарищи. Я же возвращался в тыл. Мало того, что пока не победителем, так ещё и на костылях...